Горькое вино Нисы [Повести] - Юрий Петрович Белов

раз была с нами Мурадова — кончился ее срок, от звонка до звонка отбыла наказание. Скоро сотрудник канцелярии проводит ее до вокзала, посадит в поезд, пожелает доброго пути. Она уже без нагрудного знака была, — видно, спорола, не удержалась, и сразу какая-то другая стала, уже не ровня нам. Похорошела, сияет вся, как невеста, хоть и седая уже. В последний раз съела с нами свою порцию борща, перловой каши, чаю выпила из кружки. А когда вышли строиться, отошла в сторону, краской залилась, хотела сказать что-то, но не смогла, поклонилась нам, а Керимову обняла, шепнула ей что-то, видно, хорошее — у лейтенанта лицо посветлело.

Мы молча смотрели, как пошла она через двор к канцелярии. Такая тоска сжала мое сердце, что дохнуть было тяжело. Свобода, свобода, желанная свобода… Вот она, рядом, за КПП, а пока одну только Мурадову встретит за глухой железной дверью, для нас же останется недоступной, для многих — еще долгие годы… Невыносимо сознавать это, вспоминать об этом мучительно и не думать — невозможно.

В молчании дошли до жилой секции. Здесь нам дали короткий отдых — в порядок себя привести, покурить. Мы с Нинкой сели рядом на скамью под легким навесом. Она сигареты достала, закурила, затянулась жадно, мне пачку протянула:

— Хочешь?

Я головой покачала.

— Ну и зря. Помогает, когда на душе муторно.

„Может, верно“ — подумала я и взяла сигарету.

Вдохнула в себя дым — словно наждаком по гортани прошлась. Закашлялась, слезы на глазах выступили. Нинка учит:

— Ты не сразу, не спеши… Помаленьку.

А мне в самом деле будто лучше стало — и в голове легкое кружение, точно вина выпила.

— Эх, счастливая Мурадова! — вздохнула Нинка. — Сейчас вещи в каптерке получит, переоденется и тук-тук-тук, тук-тук-тук… В январе и я поеду.

— Тебя что ж, на Новый год посадили?

— Ага… Мы с ребятами встретить хотели, а грошей нет. Выпили у Игоря и решили ларек вскрыть. Сторожиха там была, тетка такая, мы ее часто видели, наш же район. Подошли. „С Новым годом, бабуся!“ Окружили, смеемся. А один — камнем ее… Набрали бутылок, консервов каких-то и ко мне завалились. Бабке моей наплели что-то. Хорошо попировали. А утром милиция пришла. Сторожиха-то очухалась. Вот такие дела… Мы следователю все, как было, рассказали. И про Игоря. Он же научил: „Умные да смелые, всегда найдут где гроши взять. Вон ларек на углу — наше же все, народное“. Сам смеется, шуточки ему, а мы влипли.

— И его посадили?

— Игоря? Черта с два! Отец у него — шишка. До суда все замяли. На суде Игорь даже в свидетелях не был. Сами за все ответили. Следователь сказал, что лучше его не приплетать, детям, мол, ничего не будет. А нас всех в колонию.

— Рано или поздно прогорит, — успокоила я.

— Такое дерьмо всегда поверху плавает, не тонет! Отец всегда выручит. Важный такой, ни с кем во дворе не здоровается. На машине подъедет, не идет, а шествует к подъезду, как ходячий памятник. Мы его боялись даже. Скажет кто-нибудь: Пал Ваныч идет — мы и притихнем. Такой…

Я словно оглохла от этих слов. Нинка еще что-то говорила, я вижу: рот открывает, смеется, а не слышу ничего… Так вот это кто, вот какой Игорь… Не зря, выходит, совпадение имен меня настораживало… Мы, значит, в ресторане гуляли, по Черноморскому побережью катались, а ребята уже в колонии припухали…

— Чего — обкурилась? — Нинка у меня изо рта сигаретку выдернула, затушила. — Нельзя сразу так много. Еще загнешься.

Тут команда строиться раздалась. Я как во сне, точно полоумная какая, пошла, на место свое в строю встала…

— … а что? Специальность у меня есть, — услышала вдруг рядом негромкий голос Нинки, — устроюсь на швейную фабрику, на танцы буду ходить…

И снова все пропало. Одно осталось со мной — новая моя боль. Игорь, значит, все это натворил… Мой Игорь… Где же совесть его была? Как мог он веселиться, когда ребята пошли от него сторожиху убивать? Они же убивать пошли! „Все наше, народное“…

— Что с вами, Смирнова?

Керимова передо мной стоит, смотрит пристально. Отряд уже в цех входит, я и не заметила, как через двор прошли. Нинкин встревоженный взгляд мелькнул…

— Не знаю… Задумалась…

— Надо взять себя в руки, не распускаться. И события не надо опережать. Свидания боитесь?

— Боюсь.

— Напрасно. Вам это свидание очень нужно. Сами потом поймете. — Она тепло улыбнулась. — А он у вас хороший, очень хороший. Это большое счастье — иметь такого друга. Я говорила с ним сегодня…

У меня сердце едва не выскочило, а голос пропал, и я хриплым шепотом спросила:

— Он уже здесь?

— Потерпите до воскресенья. — Керимова взяла меня за руку повыше локтя — то ли пожать хотела, приободрить, то ли просто подтолкнула к двери цеха. — Идите, сейчас звонок будет. О работе думайте, в работе спасение от всех недугов. — Но тут же снова придержала руку. — Я спросить хотела: вы дома косметику употребляли? Ну, губную помаду, пудру там, почем я знаю… Бигуди…

— Конечно, — говорю, — а зачем…

— А затем, что и здесь надо. В меру, конечно. Купите в магазине, что нужно.

— Но зачем, для кого?

Она посмотрела на меня с сожалением.

— Для себя прежде всего. И для других тоже. Нельзя расслабляться, опускаться нельзя, даже в мелочах. Женщину в себе сохранить нужно, женственность.

Резко и коротко прозвенел звонок.

— Я пойду…

— Ступайте. И чтоб работа была. Я лично проверю.

Трудный был этот день. Я не знаю, что с собой делала, всю душу изломала, но заставила-таки сосредоточиться и до конца смены работала почти как обычно.

Антонишина снова за машинку села, на место Мурадовой, но я ни разу не посмотрела на нее, об одном только думала: чтобы не сорваться. Твердила себе: все хорошо, все нормально, шов давай, шов… Постепенно азарт охватил. Нет, думаю, я еще докажу, я еще волю проявлю, и не одну, а полторы нормы дам, перекрою, что до обеда